Книги Бориса Владимировича Борисова, точнее, книги, им оформленные, поистине невероятны. Перечислим, чтобы вспомнилось… Фирменный стиль издательства «Книга» на рубеже 1980-90-х годов. «Судьба Онегина», где центральный персонаж русской литературы пережил практически все перипетии всех эпох новейшей русской истории. Роскошное издание «Век русского книжного искусства», сделанный «Вагриусом» на экспорт для Парижской книжной ярмарки. 

Борис Владимирович Трофимов

Новаторски лаконичные для православной тематики «Крест в России» и «Очерки по истории вселенской православной церкви», книги Анатолия Наймана, Юлия Даниэля и Александра Гениса, многочисленные театральные афиши… Не говоря уже о хорошо знакомых практически каждому пиктограммах к Московской Олимпиаде-80. Все это – в том числе и Борис Трофимов, график, один из основателей Высшей академической школы графического дизайна, руководитель курса в Институте бизнеса и дизайна. На защитах его дипломников всегда аншлаг, как в театре на премьере. Впрочем, сам Борис Владимирович настаивает на том, что книга – продукт коллективный, что он всегда работал в составе группы и лавры всевозможных наград принадлежат не ему одному. Скромный прихожанин храма прп. Андрея Рублева на Масловке.

Вы сами больше читаете бумажные книги или пользуетесь ридером?

​Я за экраном провожу чересчур много времени, поэтому предпочитаю бумажную книгу. Книгу, которая придумана как бумажный организм, как определенная конструкторская затея – кодекс. И работать с ней намного интереснее. Ну, вот сейчас мы делаем книгу о мозге. Изначально это был сплошной текст с главами, в ней есть вводная часть, историческая, и есть более современная в новеллах часть. Поэтому мы придумали книгу разделить пополам, сделали одну обложку с одной стороны, другую – с другой. Книга-перевертыш – как и мозг, который тоже состоит из двух частей. Идея парности стала основой, а дальше все пошло-поехало. В этой книге мы говорим о бумаге, о чистоте белого листа, о свободном пространстве и вообще о философии. Никакой мистики, просто книга. Но она не может быть воспроизведена на экране, потому что она устроена другим образом, по-другому сконструирована.

Сейчас предпринимаются попытки создать профессию не только «художник книги», но и «режиссер книги». Буквы двигаются, картинки оживают, дождь шуршит, музыка звучит. Что это?​

Это попытки, скажем мягко, заинтересовать людей. Но зачем мне «Капитанская дочка» с фрагментами кино, бегущими буквами или взрывами, пальбой и так далее, когда у Пушкина это написано гораздо явственнее?!

Вопрос риторический. Так новые технические возможности мешают или помогают?​

Компьютер – хорошая штука, но надо помнить, что он только инструмент, очень хороший, очень продвинутый, подвижный, но в нем надо ориентироваться, надо быть технически вооруженным.

Ну а владение карандашом и другими азами профессии тоже необходимо или сейчас каждый неуч может рисовать и проектировать с помощью компьютера? Вы сами легко перешли из рукодельных книжных времен в эпоху компьютерную?​

В моем поколении преобладает старая школа – карандаш, тушь, фотоаппарат. В 1991-1992 у нас в доме появился компьютер, едва ли не один из первых компьютеров в Москве. Так получилось, подвезло, как говорят. В самом начале 90-х моя теща (тоже – художник), вдруг неожиданно говорит: «Боря, нужен компьютер». У нее в это время умерла тетя в Берлине и оставила какие-то деньги. На них и был приобретен первый компьютер. Чтобы установить его, мы пригласили молодого человека, занимающегося какими-то космическими разработками: со специалистами в то время было туго. Я увлекся изучением новых для меня способов работы, так что сил на «социальные депрессии» не оставалось. Современная профессия дизайнера теперь накрепко связана с компьютером, и назад этот процесс не откатится. Но это не значит, что отныне можно не владеть никакими «ручными» техниками – гравюрой, шрифтами, каллиграфией. Нужно пройти все базовые курсы, тогда на выходе получится хороший дизайнер.

МЕЖДУ ИКОНОЙ И АВАНГАРДОМ

Борис Владимирович, вы живете на Масловке, месте могучей художественной силы. Более того, вы живете в квартире классика советского искусства Сергея Герасимова (супруга Бориса Трофимова, Мила, – внучка Герасимова. – Прим. ред.). При этом вы ведь не из художественной семьи…​

Мой папа, Владимир Георгиевич Трофимов, был мастер на все руки. Он окончил Институт подвижного состава и работал сначала в метро, а когда появились первые троллейбусы, в московском первом троллейбусном парке инженером и там стал выпускать газету «Московский троллейбус», был главным редактором. Журналистика его увлекла. А когда в 1946 году арестовали деда (он был дипломатом, работал в Наркоминделе) и тогда папу с работы уволили как родственника врага народа, папа подрабатывал тем, что оформлял стенды на предприятиях, писал шрифты, рисовал орнаменты для коробок с конфетами, делал бумажные детские игрушки. У меня сохранились его инструменты-трафареты, стеклянные палочки, тушь. Друзья звали отца Леонардо да Винчи, потому что у него были золотые руки, он все умел. Показывать фокусы, писать стихи. Между прочим, слова к песне «С утра побрился и галстук новый в горошек синий я надел…», которую исполнял оркестр Цфасмана, написал именно папа. Причем написал легко, играючи.

Толчок к тому, чтоб вы пошли по художественной линии, он вам дал?​

Окончил я 59-ю школу в Староконюшенном переулке, это бывшая Медведевская гимназия. Школу я любил, но учился плохо. Я был занят жизнью. Мне все вокруг было интересно: друзья, авто, радио, спорт, выпуск стенгазеты и оформление школьных вечеров.

Значит, уже тогда появились художественные задатки?​

В 1958 году знакомые отца устроили меня работать в мастерские Большого театра в декорационный цех набойщиком декораций, поскольку я ничего не умел. Это было уникальное место, Вадим Федорович Рындин (главный художник Большого театра – прим ред.) приходил принимать декорации. Там я познакомился с Юлием Перевезенцевым. Он тогда уже был художником, окончил МСХШ. Его натюрморт – недозрелые зеленовато-голубые яблоки, рассыпанные по поверхности стола – я помню до сих пор. Акварель или гуашь. Вся чуть-чуть как бы граненая, насыщенная цветом. В этом натюрморте было что-то от Петрова-Водкина, о существовании которого я тогда и понятия не имел.

На работу и с работы мы ходили вместе с Юликом. Пересекали улицу Горького, шли мимо только что открывшегося книжного магазина «Москва». Юлик был книжным охотником и проводил в этом магазине много времени, выискивая и выслеживая свою добычу. Юлик – тонкий, с острым взглядом и умом. Тогда еще альбомов по искусству не было, не продавали, а Юлик то открытку какую-нибудь редкую отыщет, то китайские миниатюры на тончайшей папиросной бумаге. Однажды он подарил мне почтовую марку с изображением «Герники» Пикассо. Это был подарок дороже бриллианта.

До этой марки у вас был другой стиль, другое мировоззрение, другой подход?​

У меня еще не было никакого мировоззрения и еще не было никакого стиля. Натюрморты, которые я писал, это такая банальщина – лук зеленый, хлеб коричневый. Я еще не знал, что, оказывается, художник видит и распознает гораздо больше нюансов, чем обычный человек, так же, как и музыкант, слышит гораздо глубже музыкальную градацию, обертоны, чем человек, у которого не развит слух. «Герника» перевернула меня, опрокинула мой реалистический подход раз и навсегда. Оказывается, достаточно такой вот маленькой марки. Что там видно-то?! Сейчас, когда мы живем в эпоху изобилия арт-информации, трудно представить, чем было для нас любое проникновение сквозь толщу советской пропаганды с ее стилистикой и образным мышлением песчинок чего-то неформального, запретного. Но по большому счету утаить ничего нельзя. Запретное все равно просачивается, как вода просачивается через любые дырочки.

Один из ваших коллег сказал, что даже самую экстравагантную манеру вы превращаете в классику. Наверное, потому что как личность сами являетесь носителем высокого классического духа. Это не лесть, это цитата…​

Это же по Екклезиасту, «нет ничего нового под солнцем», все, что было, то и есть, только это новое открытие вещей. Авангардисты изучали русскую икону. Я до сих пор считаю, что если через опыт абстрактного искусства не пройдешь, мозги не включаются.

Что общего между иконой и авангардом?​

Но давайте сразу скажем, что мы не касаемся духовной стороны, а рассматриваем произведения по визуальным признакам. Общее то, что и авангард, и икона оперируют знаками, символами. Икона «Спас в силах» – изображение в ромбе, доведена до совершенства конструкция лика Г.лаза, пробелы, скулы, маленький рот, точность пропорций, все это не из реального фотографического мира. Это знак, символ, образ. Кроме того, икона – всегда несколько слоев. Вначале идет левкас, ровный, гладкий левкас, потом наносится тонкий рисунок, абрис, потом кладется санкирь, фон, который потом останется в подложке лиц, а свет, который ляжет… Икона же – это свет, ее идея – это то, что из темноты выходит на свет, и световые оживки рисуют сам образ, выделяют, санкирь остается в глубине. Вот эта слоистость существует и в компьютере, все в слоях, и вы эти слои двигаете. Так же и принцип печати: четыре краски накладываются, и получается многоцветие, свет. Чем отличаются иконы Даниила Черного, Рублева, Дионисия и вообще ранние иконы от совсем поздних икон XIX века? Иконы XIX века почти фотографические, понятные, доступные нам всем, а древние иконы – это образ, который включает в себя нечто большее. Нечто большее, что есть в человеке. Вот Спас Рублевский. Он магический… Одигитрия Смоленская Дионисия, это, конечно, образ невероятной силы, на который смотришь и не можешь оторваться, не можешь отвести взгляд и тебя снова, снова притягивает этот лик. Кстати, лик и лицо… Вот вам и различие.

Вернемся к вашим студенческим годам…​

…И мы ходили в букинистические магазины, на книжные толкучки, выискивали старые книги, гравюры, покупали, меняли. Иногда кто-то привозил книги с Запада, из Европы или Америки. Урвешь, скажем, Пикассо, и счастлив бесконечно. Так прошел год, по истечении которого я пытался поступить в Строгановку. Но провалился и ушел в армию. Служил я в Рязани, в парашютно-десантных войсках, работал художником-оформителем. Моя сестра Оля, надо отдать ей должное, часто и регулярно писала мне в армию письма. И вот в одном она в частности рассказала, что ходила в полиграфический институт на факультет книжного оформления, тогда он назывался ХТОПП (художественно-техническое оформление печатной продукции). И она советовала мне попробовать туда поступить. Для абитуриентов, отслуживших в армии, там предусматривалась льгота. Меня это немного подстегнуло. Когда я приехал на консультацию перед экзаменами, то оказалось, что надо показать какие-то работы. Ну, я что-то быстренько нарисовал, пришел показывать и попал на Юрия Бурджеляна, замечательного художника и очень нежного человека, который отзывчиво ко мне отнесся и который с первого взгляда понял, что я ничего не умею, что я абсолютно чистый лист. А до экзаменов оставалось две недели. Бурджелян мне говорит: «Берите натуру, рисуйте, показывайте». Прямо тут же мне объяснил про объем, про художественные ощущения, и я тут же начал понимать, что он говорит, впитывать. На экзамене у меня была графическая композиция «Дон Кихот», я получил свои трояки, четверочки и вместе с Димой Петровым, который тоже был после армии, мы поступили в Полиграф. Были в военных гимнастерках, красавцы такие, бравые солдатики, повидавшие жизнь, все на нас смотрели с восхищением.

Кто еще учился с вами на курсе?​

Саша Коноплев, Саша Котляров, Василий Валериус, Вучетич по отцу, все они преподают в Полиграфе; Сережа Лифатов, Игорь Хазанов… Это 60-е, оттепель, такой оживляж, все можно. Я, например, рисовал на занятиях натюрморт и мог сказать: «Я посвящаю этот натюрморт Пабло Пикассо». И писал как Пабло Пикассо, а кто-то подражал Модильяни… Все было очень свободно, поэтому мы были продвинутые ребята. Поколение было такое, выросшее на книжках, которые передавались тайно, из рук в руки. Оруэлл, Хаксли, Войнович, Владимов, Солженицын… Книга давалась на одну ночь и проглатывалась за одну ночь.

Свою первую оформленную вами книгу вы помните?​

Недавно моя студентка писала диплом «Первые деньги, которые вы заработали за дизайн». У меня была не книга, у меня был плакат. Я делал афишу для военного музыкального ансамбля. Работу вроде приняли. Знающие люди сказали: проси рублей 60. Но бухгалтер сказала, что не заплатит ни копейки за такой плохой плакат. Я уже не помню, что там было, какой-нибудь кусок звезды, музыкальные причиндалы. Так что первый гонорар у меня не состоялся. А книга… Со второго курса Полиграфа нескольких ребят пригласили в издательство «Искусство» – одно из центральных издательств, где работал Лев Борисович Збарский и прочие мэтры, на которых мы смотрели снизу вверх. Я попал в театральную редакцию, которая выпускала такие маленькие книжечки, репертуарные сборники для самодельных коллективов. Можно было по такой брошюрке разыграть пьесу. И я придумал как оформить эту серию типографически, придумал оформление, на типографике построенное. Все принималось на ура.

После института мы с Сашей Коноплевым, с Леной и Сашей Шумилиными поступили на работу в бюро легкой промышленности. Художественно-конструкторское бюро. Один из первых примеров творческой команды. Главным художником был Михаил Шварцман, невероятно одаренный, образованный и внимательный к нам, молодым, мастер. Каждый приносил эскизы, показывал, высказывал идеи. И любая идея внимательнейшим образом обсуждалась. Мы рассматривали знаки на цинке немецкого средневековья, монограммы на золотых и серебряных сосудах, искусство коптов, рельефы Египта, греческие вазы, геральдику… Опять-таки много говорили об иконе, о том, как свет передается, как строится ее световой знак.

Шесть лет я проработал в Художественно-конструкторском бюро, и это была школа в полном смысле слова. Мы росли все вместе. Потом была «Промграфика», которая собрала художников самых разнообразных направлений. Это было практически единственное место в Москве, где в то время занимались графическим дизайном. Специалисты были по значкам, специалисты по чертежам, по инфографике. В художественном совете Вадим Лазурский, Сергей Пожарский, Борис Маркевич, Ираида Фомина, художники Валерий Акопов, Александр Шумилин, Михаил Аникст, Евгений Добровинский… Уровень высочайший. Практически каждое имя – эпоха в графическом дизайне. Мы разрабатывали фирменные стили, получали гран-при на международных ярмарках и выставках и фестивалях, золотые медали получили на Межународной биеннале прикладной графики в Брно за пиктограммы для Московской олимпиады.

80-е годы – это эпоха издательства «Книга». Аркадий Троянкер, главный художник, проводник тончайшей книжной культуры, выстроил уникальное издательство. Он умел почувствовать, какой художник какой книге нужен. Как его настроить и завести на необходимое звучание и тональность. Он приглашал самых разных, а получались самые лучшие, самые изобретательные, самые яркие, самые дерзкие работы.

В ИКОНЕ НЕТ ВТОРОСТЕПЕННОГО, ВСЕ СУЩНОСТНОЕ

80-е годы – это еще и эпоха всеобщего воцерковления. Первая волна духовной эмиграции. Вас ведь это тоже коснулось?​

У меня был друг, Саша Шумилин. Его уже нет с нами. Мы много лет работали в одной мастерской, вместе занимались живописью, очень любили икону. На какое-то время икона для меня закрыла всю историю искусств. Она наполнена острым современным смыслом и вместе с тем — вне времени. В иконе ушло все второстепенное и сконцентрировалось все сущностное, все лучшее, созданное человечеством. И однажды Саша мне говорит: «Поехали на Крещение в Троицкий храм в Павшино (Троицкое Кайнарджи). Мы приехали чуть ли не в 6 утра. Темнота, мороз. Служба, а потом все Крестным ходом пошли на иордань, к проруби. Это был момент первого явного прикосновения к Церкви, к вере. Потом мы поехали в Кувшиново к о. Владиславу Свешникову. Да, тогда в конце 70-х – начале 80-х в священники шли все. Было много батюшек, которые пришли кто из кино, кто из искусствоведения, кто из журналистики. Было много интересного общения. Отца Дмитрия Смирнова, настоятеля Благовещенского храма в Петровском парке, я знал еще совсем молодым. Когда ему передали храм Митрофана Воронежского, вернее, то, что от него осталось, мы все вместе разгребали руины.

Вы, наверное, там познакомились с отцом Владимиром Леоновым, будущим настоятелем Рублевского храма на Масловке?​

Он был совсем юным, и мы часто встречались помимо служб, на «субботниках». После храма Митрофана Воронежского началось восстановление Благовещенского, а потом мы строили школу «Свет». Трижды разгребали разные помещения, переезжая из одного в другое, прежде чем обрели свой дом. И самое близкое знакомство произошло как раз в школе. Еще не в сане, будучи мирянином, он был классным руководителем у нашего сына Ивана. Это был заметный класс, дружный, очень бодрый, думаю, не простой для руководителя. Зная теперь терпимость о. Владимира, можно понять, что детям очень повезло. В это время Ира Затуловская стала преподавать живопись в школе и позвала меня тоже. У меня есть замечательные серии того, что делали дети. Мы лепили, из деревяшек делали фигуры, расписали забор у Благовещенского храма. Там был старый деревянный зеленый забор из больших широких досок, мы их расписали храмами. Каждому ребенку давалось пять досок, и они на этом пространстве из банок огромными кистями изобразили храмы, целый забор храмов. Но потом дети подросли, и я перестал с ними справляться. Насильно нельзя преподавать искусство.

Вы не миновали периода неофитства?​

Моя профессия меня в каком-то смысле избавила от периода неофитства.

Что вы под неофитством подразумеваете? Скрупулезное вычитывание правил?​

Даже не это, а позицию по отношению ко всей жизни, скорее, некие ограничения в жизни. Телевизора у нас никогда не было, а вот как, скажите, не слушать «Битлз», которых я обожаю с самых юных лет и которые просто сами звучат в голове и невероятно гармоничны. Что их музыка, их песни могут разрушить в вере? Ничего не разрушают, только свидетельствуют о широте музыкального мира. По прошествии времени мы видим, как и сама Церковь медленно откатывается назад и говорит: да, Пастернак – это замечательно, да Мандельштам – это не плохо. И Бродский. С одной стороны, вера помогает и ставит тебя на какой-то фундамент, а с другой стороны, профессия этот фундамент выстраивает более неожиданно, непринужденно, свободно, она этого требует, потому что иначе она задохнется. Вера должна быть очень живой, если она живая, она способна все время внутри тебя жить и не приносить тебе разочарования, тем паче страдания под гнетом запретов. Когда человек мучается тем, что он хочет, а нельзя… Да возьми попробуй. Как раз вера, мне кажется, дает ощущение полноты жизни. Понятно, что это не про руку и огонь. Рисунок жизни складывается постепенно, его не всегда возможно разглядеть. Но потом вдруг из совпадений и пересечений начинает проступать общая картина, и тогда мы выдыхаем, восхищаясь: «Дивны дела Твоя, Господи». Как мой друг Лева Бруни говорил: «Господь какой умный, как все устраивает».

Когда он уже был неизлечимо болен и чувствовал, что конец близок, он сказал, что благодарен Господу за болезнь, ибо не каждому дано знать свой смертный час. А он знал, сколько времени ему отведено и воспринял этот дар с благодарностью как возможность привести свои дела в порядок и попрощаться с близкими.​

Да, история какая-то невероятная, какого-то внутреннего озарения, понимания и расстановки всех вещей, приоритетов на свои места – не так, как ты думал своим маленьким умом. Вдруг ты это видишь в яркой картине, этот объем, который складывается неожиданно. Наверное, это тоже свидетельство, та самая благая весть.

Мы уже достаточно воцерковленные люди, мы знаем, что нива веры требует повседневной спокойной работы. Мы на этой ниве каждый на своем месте. Как замечательно сказал опять-таки Александр Шмеман: «Почему обязательно нужно в монастырь? Сядь в кассе, где билеты продают, где ты каждый день с людьми сталкиваешься, и будь там внимательным и улыбчивым, и обслуживай с любовью всех приходящих. Вот тебе твой монастырь». Если ты трудишься на этой ниве как труженик, у тебя лошадь, у тебя соха… Глубоко пашешь, не глубоко, криво, ровно, дождь пошел… Но если ты живешь этим, то все будет нормально. Как мне один приятель говорит: «Сколько раз я ходил в церковь, и каждый раз что-то мне мешало соединиться с Богом. Прихожу, а там купол красят».

БЫТЬ ЗНАМЕНИТЫМ НЕКРАСИВО…

Вы затронули такую важную тему – призвания, предназначения. Вот вы счастливый человек, вы свое предназначение изначально нашли. Но ведь очень многие люди занимаются не своим делом в жизни. Ведь очень часто профессия и предназначение – два разных понятия, они не совпадают. Как отыскать предназначение? Если вы знаете ответ…​

Ответов не знаю, потому что ответы будут у всех разные, и в каком-то смысле, мне кажется, где-то тоже нам может казаться, что вообще-то мне бы было хорошо работать директором театра, я бы там все наладил, как часы.

Самый типичный пример – тренером футбольной команды, сборной желательно.​

Что-нибудь такое, да. На самом деле все просто. Нужно попробовать найти призвание в том, что ты делаешь. Но делаешь с любовью. Вот, например, я люблю строить, мне нравится дощечки отпиливать, приколачивать. Но я люблю это делать. А если не люблю, а мне говорит жена: «Ну сделай полку, ну прошу тебя, не на что поставить баночки»? Если я эти полку буду приколачивать с раздражением, то получится плохо. А почему бы мне не сделать эту работу с удовольствием, с любовью? Можно сказать: «Господи, помоги мне сделать эту полку, потому что жену люблю. Полку не люблю, жену люблю, и хочу сделать это хорошо». Я помню, в детстве летом отдыхал в деревне и видел, как конюх запрягал лошадь. Это целое дело: вот он подтянет ремешок, посмотрит на лошадку, потрогает, правильно ли все сделал. Как она чувствует? Она ухом дернет, мол, нет, многовато или как-то глазом так поведет. Он еще подтянет или, наоборот, ослабит. Кто-то скажет: скукота. А мне кажется, целая наука. Нет неинтересных профессий. Я вот внучке даю пилу: «Пойдем ветки пилить». Она говорит: «Ой, дедушка, пойдем пилить, мне очень нравится». И она с удовольствием пилит, потому что надо это ценить, это любить надо. Пример шмемановский с кассиршей удивительный! Ну, вот скажите любому человеку: пойди, сядь в кассу. Ну, это же дикое дело – целый день сидеть выбивать чеки. Можно мучиться, а можно каждый раз смотреть: «Ой, мальчик какой хороший пришел, ой какая девочка. Девочка, хорошей тебе дороги!» Можно же всех покупателей любить, и тогда это получится другая история, это почти роман будет. Если ты верующий, то понимаешь, что Господь тебе дает талант, тот или иной, чтобы ты поучаствовал в процессе осуществления, дает возможность что-то исправить, кривое немножко выпрямить, некрасивое чуть-чуть украсить. Корявое по своей природе пусть останется таким, но надо его по-другому показать, – не смотрите на него как на прямое, оно таким живет в этом пространстве. И тогда, может быть, мы перестанем ненавидеть, завидовать, уйдет масса каких-то вещей, о которых мы все время говорим на исповеди.

Но есть же еще вопросы престижности – непрестижности, статусности профессии…​

Ну, это вообще, по-моему, пустое.

А вы, кстати, к славе как относитесь?​

Никак абсолютно.

«Хвалу и клевету приемли равнодушно»?​

Я даже не очень люблю, это тоже по гордости, наверное, когда про меня говорят «мэтр». Мне кажется, что мои заслуги – не моя заслуга, вот в чем дело. Просто надо уважать свой труд, самый маленький, самый незаметный, его любить и его дарить людям.

Но наше время очень-очень тщеславное. Мир агрессивно диктует нам правила поведения, при которых себя, свои умения надо активно, порой даже беззастенчиво, представлять и продвигать. Вам эти игры неинтересны?​

Я не вижу в этом никакого смысла. Наоборот, как только ты залезешь на какой-то пьедестал, у тебя начнутся проблемы, твои собственные проблемы, захочется еще выше ступеньку, а ты и не способен выше. Сиди на том месте, на котором ты сидишь и радуйся. Наверное, можно найти какие-то более правильные слова к тому, чтобы объяснить, почему мне неинтересна слава как таковая. Наверное, потому, что она закрывает часть мира. Наверное, здесь работает закон сохранения энергии. Вообще, все жизненные законы очень точные, и если у тебя что-то гипертрофируется, то это нарушает органику, нарушает гармонию. Если это изобразить, то, представьте: на тебе такой огромный тюк вот этой славы, ты же должен ее каждый день поддерживать, подкармливать, поливать. Не то зачахнет. Так вот… Во-первых, это неинтересно. Во-вторых, это никакая не перспектива. В-третьих, есть очень простая вещь, известная, как средний путь, который не выше, не ниже, он царским называется. Хочешь считать себя царем – пожалуйста. И ты никакой не царь в мирском смысле, ты в среднем течении, зато у тебя обзор, зато ты все видишь, зато ты все понимаешь, чувствуешь все. Мне никогда не хотелось в начальники, в президиумы, в бюро МОСХа. Читать мастер-классы – пожалуйста, это мое дело, моя профессия, я могу про книгу рассказывать. Могу с молодежью заниматься, потому что хочу понимать их.

Борис Владимирович, в чем вы видите свое церковное поприще, назначение? Просто посещать службы, или делать православные книги? Или что-то еще?​

Поскольку я художник, я могу какой-то навести порядок. Вот Нина Ромадина ко мне подошла: «Хочу посоветоваться про лестницу на хоры. Надо ее расписать». Расписать – не моя профессия, но интересно придумать, что можно сделать с черным металлом. Лестница – это и восхождение в вере. И я подумал, что орнамент из пальмовых ветвей и пучки верб в Вербное Воскресение, могут напоминать и нам наше движение к Богу. Я принес отцу Владимиру эскиз. Эскиз ему понравился. Дело за малым – выполнить задуманное.

Беседовала Оксана ПОЛОНСКАЯ