«Будущее отбрасывает тень»
(интервью с Ириной Владимировной Затуловской)
Она пишет свои работы на дереве и кровельном железе, на старой мебели и прочих твердых поверхностях. Не на холсте, который зыбок. «Мне кажется, что для нашей жизни холст – это слишком прекрасно», ‒ считает наша героиня. Сама Ирина Затуловская определяет жанр, в котором работает, как русское arte povera (в переводе с итальянского – «бедное искусство»). Ее ответы так же аскетичны, как и ее художественные приемы. Беседа с ней – дело непростое, что-то из арт-хауса: местами непонятно, местами односложно, кто хочет – поймет, а остальные пусть идут мимо своей дорогой.
Ирина, абсолютно тривиальный вопрос, с которым всегда обращаешься к художникам, которые ходят в Церковь и у которых присутствует в творчестве духовная тема. Существует ли какой-то контраст, какой-то диссонанс, который приходилось бы преодолевать, между искусством и вашими убеждениями, вашими идеями, вашей верой?
Конечно, нет.
Часто люди, которые находят свой путь в Церковь, на каком-то отрезке пути хотят отказаться от всего, что делали до прихода в храм.
Значит, они делали без чего-то такого самого важного, если они хотят от этого отказаться. Меня сколько ни убеждай, я не буду отказываться.
То есть вас как-то склоняли отказаться от искусства, от художества?
Конечно. Но давно.
Иными словами, если я правильно вас поняла, вы ощущаете свой путь как абсолютно органичный?
Свой путь ‒ слишком высокопарно звучит. Никакого пути нет, есть хождение в потемках, это не называется путь.
____________________________
Из старого интервью: «Меня очень волнует такая сложная и глубокая проблема, как изобразительный образ. Зачастую люди воспринимают икону как натуральное изображение, близкое к фотографии. Если показать фотографию, прибавить что-то в виде имени и сказать, что это икона, то люди вполне с этим согласятся. Хотя икона — это совсем другое. Конечно, мы можем взять великие образцы и просто их сфотографировать… Может, это даже будет правильнее? Я думаю, что изображение, близкое к натуралистическому, все-таки от иконы далеко — даже если оно называется иконой, если продается как икона. Я видела многих современных иконописцев: они пытаются соблюдать какие-то каноны, но при этом почти никто не использует обратную перспективу, которая необходима даже при написании лика и которую мы всегда видим в древней иконе. На мой взгляд, современная иконопись в чем-то превращается в свою противоположность. Если, например, священник станет вместо проповеди читать книжку Ренана «Жизнь Иисуса Христа», наверное, все очень удивятся. Для меня эти современные изображения, которые называют иконами, ‒ такой же Ренан».
____________________________
В каком возрасте вы пришли в храм?
Я крестилась в 80-м году.
И вначале стали ходить в Благовещенский?
Его еще не было, Благовещенского, то есть он был, но там березы росли. А вот этот храм, храм Андрея Рублева, – это плод моей мечты. Я хочу вам сказать, что надо мечтать побольше. Вот я тут сидела, где мы сейчас с вами находимся, и мечтала. Год, два, десять, двадцать ‒ и пожалуйста! Именно про это место думала. А почему – непонятно. Будущее отбрасывает тень.
То есть этот храм, вы хотите сказать, возник силой ваших мечтаний…
Ну, не только моих, конечно. Многие о нем мечтали. Но тем не менее мне до сих пор кажется это очень странным, чудесным. Тут у нас прямо как домовая церковь. И отец Владимир так уместен.
Вы просто какой-то «тайный властитель». Намечтала себе храм, намечтала настоятеля…
Все художники намечтали. Но меня потрясает другое: люди в Благовещенском стоят годами рядом и не знают друг друга. Я вот на вас все время смотрела.
Скажите, пожалуйста, все же, когда вы, блуждая в потемках, сделали такой поворот в 80-м году, новые темы какие-то забрели в ваше искусство?
Мы же не знаем, что было бы без этого, у нас сослагательного наклонения не бывает.
Отчего же? Сослагательное наклонение не совсем нереальность, я бы так сказала.
Во всяком случае, очень трудно это продумать.
Но все же после этого порога 80-го года в вашем искусстве появилось нечто новое?
У меня нет никакого искусства.
А что у вас есть?
Блуждание в потемках.
Хорошо, в вашем блуждании в потемках появилось что-то новое? Вы как-то по-новому стали блуждать?
Надеюсь, что да.
А мотивы, темы какие-то иные, которые не были свойственны вам прежде, появились?
Я уже ответила на этот вопрос: да.
Ваши родители художники?
Мама у меня была художница, а папа инженер.
Где вы получили образование?
Я окончила полиграфический институт.
Кто был вашим учителем?
Его звали Моисей Тевелевич Хазанов. Замечательный художник, живописец и педагог. В этом доме на 2 этаже у него была мастерская. Много лет он преподавал в частной студии ученикам 9-10-х классов. И вот эти два года подготовки к вузу были замечательные, интересные.
А чему он учил, как вы считаете?
Живописи.
То есть вы считаете, что именно он, занимавшийся с вами до поступления в вуз, и определил ваш почерк, стиль, путь?
Не совсем… Правда, была в 1974 году такая выставка знаменитая в Измайлово. Люди ходили, спрашивали художников: «У кого вы учились?» И восемьдесят процентов сказали: «У Хазанова». Когда до него дошел этот слух, он спрятался, испугался.
Он был хороший художник или больше педагог, это же часто бывает врозь?
Он был очень хороший художник, но жизнь его развеяна по ветру, потому что сын его уехал в Канаду, взял его работы, не осталось работ совсем.
Скажите, пожалуйста, если вам говорят, что вы пишете примитивы, вы соглашаетесь?
Нет.
Как вы сами определяете свой стиль, технику?
Ну как… Есть примитив, а есть не примитив. Вот у меня не примитив.
А у Рафаэля примитив или не примитив?
Нет, конечно, не примитив.
Глядите, у Шишкина не примитив, как к нему ни относись, правда? У Серова не примитив, у вас не примитив. Чем вы отличаетесь от всех?
Это, наверное, зрителю лучше определить. Вот вы, зритель, вы смотрите: маленькая такая дощечка, нарисованы синенькие письма, называется «Письма Ван Гога». Вот вы и думайте, чем отличается.
Я, может быть, неправильно понимаю, но полиграфический готовит книжных графиков. Вы работали с книгой когда-нибудь?Я пыталась. Я нарисовала детскую книжку, там были мои стихи и картинки, пришла в издательство «Малыш». Ее не приняли. Но после 2003 года я делала еще книжки и сейчас ищу издателей. У меня есть книжка такая «Евгений Онегин», иллюстрации сделаны в технике вышивки. Тираж был очень маленький, давно закончился, надо найти издателя. Текст набирали заново, с прижизненного издания, потому что за это время пушкинисты весь текст переписали. Я себе голову сломала. Поставила такую задачу – сделать «Евгения Онегина». Ну как это сделать? Это же невозможно. Все идут проторенной дорогой, вот эти маленькие рисунки, которые Пушкин рисовал сам. Но нельзя же так, надо что-то сделать другое.
И вы, ища вот это воплощение, остановились на вышивке?
Пушкин называл вдохновение дурью.
Как жалко, что вы не вышили строчки: «А перед ним воображенье свой пестрый мечет фараон». Пушкин, я думаю, был бы в восторге от этой книги.
Спасибо, это лучший комплимент.
А тогда нашлись люди, которые на это дали деньги?
Да, дали денег, и мы издали. Бумага Верже, шелкография на переплете.
Что вас привлекает в вышивке?
Красота. Это был вологодский холст, французский шелк начала XIX века… Еще я делаю книжки для Японии, на японском языке. Они очень любят Чехова, такая была длинная-длинная серия рассказов Чехова. Одна книжка – один рассказ. Вот, например, «Человек в футляре», супер-обложка сделана как футляр. К сожалению, наши издатели не могут себе позволить, чтобы один рассказ занимал целую книжечку. А японцам я в течение семи лет сделала семь рассказов.
Скульптурой вы тоже занимаетесь?
Скульптурой нет, но керамикой занимаюсь, фреской занимаюсь.
Но для керамики надо же иметь печку.
Это не самое главное.
Вот этот прекрасный парус, что это такое?
Железо. На нем написано стихотворение, которое прочитать невозможно. Стихотворение я написала.
А можно послушать в авторском исполнении?
Электрички мычат – не коровы,
Рядом люди, нагнувшись, свершают свой труд.
И скрепит виадук деревянный, и затоптан фантик конфетный.
Мечта вожделенного детства – красный мак.
Женщины голые и в ожидании поезда
Сторонятся круглых вагонов, там надписи их опасают,
Как далеко им до ночи чесать дневные укусы,
Далеко до бочонков лото шептать цифры,
Земляника никак не поспеет в середине июня,
Загар на руках желтоват.
Японское. Вот не зря вас японцы выбрали. Но это не единственное ваше стихотворение?
В Японии издали мои стихи, переведенные на японский язык. Обложку книги красили настоящим индиго по моей просьбе. Потом я была на фестивале и попросилась жить в японской деревне. Город мне не так интересен, а вот деревня, деревенские люди – это было здорово. Я жила в домике бумажном, и в этом же доме я их уговорила сделать выставку, и они уговорились. Это был типичный японский домик, маленький садик, но в доме было очень холодно, не было никакого отопления, у меня были рефлекторы.
То есть они так и зимуют без отопления?
На ночь они сидят в ванне с очень горячей водой. У меня были соседи, который меня приглашали сидеть в ванне, я была в восторге.
А они как к вам относились? Радушно?
Да, очень. Японцы спрашивали: а вы что, учились технике туши? А я ничему такому не училась. Они что-то родственное чувствовали.
Мне это понятно. Мне кажется, много у вас японского. Созерцательность, отсутствие суеты. Вы же не суетитесь?
Ну, здрасьте, кто ж за меня будет суетиться?!
Ирина, а что вам дала Италия как художнику? Или вы сейчас скажете, что вы не художник?
Профессия – художник.
Как человеку?
Италия прекрасна.
Помните, как вы хотели какие-то граффити на венецианском палаццо начертать?
Ужас! Потом полицию вызвали, там же камеры, я не подумала об этом. Но прошлым летом я участвовала на венецианском биеннале, сделала вышивки из венецианских тканей. Интересно было, когда я приехала на закрытие их снимать. А это было в палаццо потрясающей красоты, на первом этаже они висели. Такие кирпичные стены старые, которые все выветриваются и рушатся. И, когда я снимала свои вышивки, они были тяжелые, набухшие солью.
Очень важны такие частности, как вышивки, набухшие солью.
Лев Николаевич говорил, что не надо жить так подробно. А как раз подробно – это интересно.
Какие у вас пристрастия и вкусы?
Тонкие.
Уточню: вы кого любите?
Я люблю Моранди, вот я написала его портрет, и итальянцы на сайт Моранди его поместили. Я люблю Джотто, вот он нарисован, пасет овечек. Потом Пиросмани.
________________________________
Из старого интервью: «Холст прекрасный материал, но иногда я чувствую, что он для меня слишком хорош, что он неадекватен нашей жизни – она не так прекрасна, чтобы писать на холсте. И очень странное впечатление создается, когда люди говорят о живописи как о сочетании «холст-масло»: ведь это совсем не холст и масло. Что такое живопись – однозначно невозможно ответить. Что касается живописи.. Так бывает, что когда кажется полное исчезновение искусства, катастрофа, оно постепенно начинает возвращаться. Пока в реальности я этого не вижу».
________________________________
Ваша дочь тоже художница?
Нет, она занимается новыми лекарствами.
Другое поколение, им хочется быть другими, потом они обнаруживают, что они совсем не другие. Ира, а вы любите Лермонтова?
Да, очень, но редко его читаю. Он такой поэт, которого редко читают.
Вот, абсолютно точно, причем периодически кто-то цитирует его, и прям изумляешься.
Я даже купила себе Лермонтова, такого красивого, огромного, в Саратове, но все равно не читаю. У меня была одна интересная знакомая, она занималась Лермонтовым, и поскольку она была художником, то она по его рисункам прочитала его жизнь. Необыкновенно интересно, она мне рассказывала, у него есть такой лист, где он нарисовал всю свою жизнь.
И какая это была жизнь?
Жизнь ужасная, просто невозможно трагическая жизнь. Главный герой ‒ это его двоюродный брат, Монго Столыпин, и вокруг него все вертится.
Так у самого этого брата была жизнь та еще, ужасно драматичная.
Тем не менее они были враги, хоть и братья. И вот эти рисунки ей рассказали, что дуэль была подставная. Что на самом деле это была дуэль с Монго Столыпиным, но поскольку он не мог с ним драться (это его брат), то такая была отложенная дуэль. В общем, все сложно.
Любите Чехова?
Не очень.
А что из нашей прозы любите?
Я основала три общества. Первое «Общество любителей «Евгения Онегина», там три члена, второе ‒ «Диккенсовский клуб».
Мы обязательно должны с вами обсудить продолжение «Тайны Эдвина Друда».
У нас Наташа Глебова написала продолжение.
Надо ознакомиться, обсудить. Вы как думаете, он все же жив или он умер, Эдвин Друд?
Я думаю, умер. А вы думаете, жив?
Думаю, что он жив. Тайна ‒ это свойство живого.
Вы знаете, что Диккенс хотел разбогатеть страшно, он считал, что, как только он это выпустит, заработает невозможные деньги. Так что там что-то непросто. А третье общество называется «Тургеневские чтения» только из-за того, что на даче я живу на улице Тургенева.
А из двадцатого века кого вы любите?
У меня есть пристрастия, но они такие обычные. Мандельштама я люблю, особенно прозу его. Вообще мне кажется жанр прозы поэтов очень интересный. Тут позвонила мне Татьяна Нешумова, она работает в музее Цветаевой, и говорит: «Хочу вас пригласить выступить у нас в музее на поэтическом вечере, прочитайте ваши любимые стихи». Мы долго с ней беседовали, оказалось, что это будет вечер, где я буду читать свои стихи. Интересная девушка, она поэт, но начала рисовать. Поэтому я там маленький написала текст: «Чего больше: стихов художников или рисунков поэтов?»
Рисунков поэтов, я думаю.
Они просто больше известны. А художники стесняются. Но есть чудесные книжки «Рисунки писателей».
Как хорошо, когда сумерки забредают в вашу мастерскую.
Мы с вами картины совсем не посмотрели. Уже темно, ничего не видно. Да, сумерки тут прекрасные. Окна мастерской должны быть на север. Когда тут работали мэтры великие, они говорили: «Перекрасьте нам дом напротив, у нас рефлекс желтого». И им перекрашивали дом. После войны мастерские сократили в два раза, уже не такие великие художники тут работают.
Вы массу всего сделали, что бы вам хотелось сделать еще?
Кино хочу снять сейчас, очень сложное, не знаю, как это сделать. Пророчество Иезекииля.
Беседовала Елена СТЕПАНЯН-РУМЯНЦЕВА