Кто в нашем храме не знает Лидию Яковлевну? Хочется написать: «Все знают», но это не совсем так. Лидия Яковлевна человек скромный, не стремящийся, как сейчас принято и говорить, и существовать, к публичности. Она, наоборот, старается быть как можно менее заметной и сама говорит, что «чем ниже, тем лучше».
Тихая труженица нашего прихода родилась 27 апреля 1945 года в Запорожье. В 1973 году окончила Московский государственный университет Ломоносова. В 1983 году ‒ аспирантуру НИИ художественной промышленности. Автор множества публикаций по народному искусству, а также по проблемам современного искусства живописи и скульптуры. Работала научным сотрудником в Государственном музее изобразительных искусств им. А.С. Пушкина, Государственном историко-художественном музее-заповеднике «Абрамцево», Центральном выставочном зале (Манеж), музее народного искусства, а также консультантом правления Союза художников Российской Федерации. Член Союза художников России. Бессменная староста нашего храма, награждена Патриаршей грамотой.

Городок художников на Масловке и объединение «Русская живопись»

Лидия Яковлевна, вы стояли у истоков создания храма Андрея Рублева, даже первые молебны проводились в мастерской вашего супруга, Григория Викторовича Цыплакова. Расскажите немного о том времени. Это ведь уже история…
Все началось еще в 1990-х годах, когда разные художники создали объединение «Русская живопись». Там-то эта идея – построить храм в Городке художников на Масловке ‒ впервые прозвучала.

То есть она витала в воздухе?
Витала. Повлияла обстановка того времени. Тогда восстанавливалось много храмов, уже отстраивался Храм Христа Спасителя, в обществе ощущался духовный подъем. Я в то время работала в газете «Русский вестник», в которой в том числе публиковались материалы, связанные с восстановлением и созданием храмов. Речь не шла о столь же массовом строительстве храмов, как в современном «Проекте 200». Просто была частная инициатива, и общественное мнение здесь играло большую роль. Наше движение началось в 1997‒1998 годах.

Вы имеете в виду объединение «Русская живопись»?
Да. И, собственно, был расчет на то, что главный редактор нашей газеты тоже поддержит эту идею. Застряли мы на вопросе финансирования. Подразумевалось, что у нас есть спонсор. Но это была только коллективная инициатива художников. Просто важно отметить, что идея мелькнула именно в среде художников.

Скажите, пожалуйста, в 1990-х годах, когда только еще витала мысль о том, чтобы построить храм, изначально планировалось это место или какое-то другое?
1996 год был рубежным годом, когда нужно было перерегистрировать имущество. У художников была вся территория Городка, то есть недвижимость. Наш островок, на котором мы сейчас находимся, ‒распространяется вплоть до Мирского переулка, или, как говорили, до «генеральского дома» (дом 16 по Петровско-Разумовской аллее, прямо напротив Петровского парка – прим. ред.), там, где сейчас находится почта. Эта территория в 1920-х годах была передана советским правительством художникам. Наша территория была большая – до гектара, наверно, или чуть меньше. Граница проходила по Петровско-Разумовской аллее, а здесь ‒ по Масловке. От нее все время отрезали, отрезали, потому что у администрации, которая стояла во главе нашего Городка, – вроде как ведомственная это была территория, – был соблазн, наверно, что-то там разрешить построить, ну, не просто, не бесплатно, наверно. Потому что этот дом офицерский он возник откуда?

Генеральский?
Ну конечно. На самом деле это же наша территория. Там дальше построились от издательства «Правда» – тоже территорию взяли, отрезали от нас. И Институт космонавтики – это все наша территория. В 1920-х годах не то Буденный, не то Ворошилов для нас ее через правительства провел…

Горький, скорее…
Разные фамилии называют. Но эти документы сейчас рядовые художники не могут получить в архиве, не имеют права поинтересоваться. Такая договоренность существует с администрацией Городка художников, что только им это можно получить. В 2002 году сразу в нескольких газетах – в «Вечерней Москве», «Московском комсомольце», тогда еще гремевшем, появились публикации, в которых говорилось, что наши дома ждет реновация и что их просто снесут. И скорее всего Городок переедет. А куда? Оказывается, нас хотели переселить на запад, в Кунцево и в Южное Бутово, в ссылку такую. И тогда уже мы объединились, стали писать письма в разные инстанции, в том числе в Министерство культуры, в ЮНЕСКО. Губенко (режиссер Николай Губенко – прим. ред.) откликнулся, он уже, правда, не был в Министерстве культуры, но вес имел. И потом Наташа Рычагова, известная актриса, жившая на Верхней Масловке, по своим каналам кинематографическим узнала, что приостановили это дело. Но, если бы оставался Лужков, то Батурина обязательно бы продавила свое решение, свой план, потому что она на месте Городка художников хотела организовать бизнес-центр. Ну, сохранить, конечно, первый и третий дома, они более-менее добротные, но подчинить своим интересам. В 1996 году, когда мы должны были это имущество перерегистрировать, то есть со всеми документами сослаться на то, что земля была подарена нам, что это наше владение, видимо, кто-то из художников договорился с московскими властями, поладили, что называется. Поэтому эта часть отошла к Москве.

Ведь здесь, на этом месте, церкви раньше не было?
Здесь были деревянные строения ‒ трех-, двухэтажные. Известно, что раньше нынешняя территория стадиона «Динамо», Петровского парка была дачным местом.
С одной стороны, были дачи, с другой – дома, квартиры коммунальные. «Коммунальные» это уже понятие послереволюционное, но часть местных жителей приехали еще до революции. Здесь можно было бы, наверно, вспомнить род их занятий. Ведь они были причастны к искусству. И даже по названию оставшихся улиц, по топонимике можно понять, что здесь были и театральные постройки. Пусть только летом, но здесь был театр, сюда устремлялась богема… К сожалению, от старых построек ничего в Петровском парке не осталось. В основном они были очень добротные, едва можно было бревно обхватить, очень крепкие добротные дома. И с претензией на стиль, интересные здания. Я одно из них застала – особняк в духе неоклассицизма. Но их снесли в 1990-х годах, когда началась очередная волна разрушений. Снесли, и не осталось никакой памяти о том, что Петровский парк был застроен дачными домами и домом, который рассматривался как коммунальное жилье. Место было связано и с загородной, более-менее свободной жизнью, хотя и недалеко от центра Москвы, ну и, конечно же, с культурными мероприятиями, хотя бы с теми же театральными постановками.
Так что здесь художники – не случайные прохожие, это постаралась я сказать.

Фамилия Таежная

Расскажите о происхождении своей фамилии.
А, ну это уже советское время. Тогда был брошен клич – коммуны создавать ехать, и Цыплаков поехал на Алтай, и с ним поехала вся семья. Предполагалось, что он создаст коммуну, но у него ничего из этого не вышло, потому что это надо было с пониманием выполнять. У него этого понимания не было. Он все-таки был художник, причем художник свободного полета. Хотя он у Фаберже работал, наверняка была там дисциплина, и нужно было все выполнять тщательно. Но по натуре он, скорее всего, ощущал себя человеком свободным. Поэтому пожили они там несколько лет и оттуда привезли фамилию Таежные.

Изначально какая была фамилия?
У них фамилия Чешуины. Ну, а потом, когда приехал в Москву… Художники, у них психология такая, им надо обязательно как-то что-то такое особенное подчеркнуть в себе. И когда он обратился за обменом паспорта или что-то в этом духе, надо было документы обновить, его спросили фамилию, а он говорит: «Таежный».

А ваша девичья фамилия какая?
У меня фамилия Тимченко. Тоже на «Т», но фамилия другая.

У вас в семье были художники?
Нет, у нас художников не было. Мой дедушка был управляющим ремесленной школой в Тульской губернии. Но тоже до 1917 года, а потом переезд на Украину. Так что тоже изломанная судьба, можно сказать.

Что за ремесленная школа?
Они там мебель, например, создавали, инструмент слесарный и столярный. Где-то у меня очень хорошие фотографии есть, где дед со своими подопечными сфотографирован. Между прочим, этот период интересен тем, что во многих местах такие школы создавались, в основном, конечно, в Европейской части, может быть, и в Сибири тоже. Сами помещики были заинтересованы в организации ремесленных школ, каких-то предприятий, чтобы подрастающее поколение получало профессию. Особенно в деревнях, поскольку в этой школе можно было получить образование и профессию. Ремесленные училища – предшественники более поздних ПТУ. Речь о том, что все-таки, несмотря на революционные события, преемственность у нас сохранялась и особенно в плане подготовки профессиональных кадров. Вот это очень важно. Бытует же такая характеристика: время декадентское, все загнивает, все пропадает. А тут, оказывается, идет активная деятельность – на местах, на периферии, где готовят этих молодых специалистов. Пусть они еще подростки, одиннадцать-двенадцать лет, но это самый возраст плодотворный, когда профессия, которую почувствовал, специальность приобрел, что-то стал делать руками и это остается на всю жизнь. Есть еще такая поговорка «Ремесло за плечами не виснет». Это для человека первый, важный этап.

Почему вы решили поступать на искусствоведческое отделение истфака?
Потому что, видимо, у меня был гонор, я бы так сказала. Не хотелось мне чего-то такого обыкновенного. Вначале я хотела поступать в медучилище. Но в медучилище как-то меня затормозили, хотя был такой порыв. Я анатомию в восьмом классе очень хорошо представляла. Любой орган называют, а я его представляю.

Но, наверно, мама вам планировала какую-то судьбу?
Ну, может быть, она что-то хотела теоретически, но практически я как-то это не ощутила. Потому что выбор у меня был очень даже примитивный. Была поддержка какая-то в лице тети или дяди, или еще кого-нибудь, вот и все. Потому что для того чтобы делать какой-то рывок, надо иметь такую харизму, наверно. По крайней мере очень самостоятельной быть. А поскольку у меня такой самостоятельности не было, ну вот… Хотя выбрать искусствоведение было тоже делом не таким простым. На нашу специализацию поступали люди по три, по четыре раза. У нас был большой конкурс.

У вас семья большая была? Братья и сестры были?
Братья, да. В принципе отношение у нас были доброжелательные, и двоюродные тоже считались как родные.

Вы крещены в детстве?
Да, меня еще в два года крестили.

Бабушка, мама?
Мама. Я даже знаю священника, который меня крестил. Мне было два года, а потом в 1990-х, в 2000-х я заинтересовалась. Мама мне говорила, что меня крестила, имя называла священника и где, собственно, крещение состоялось. Я потом уже пыталась найти кого-то из его родственников и нашла, действительно нашла его племянницу. С племянниками не удалось установить контакт, а племянница дала мне адрес его дочери уже в 2000-х. Мы с ней переписывались и перезванивались, а потом как-то резко все оборвалось, потому что телефон не отвечал.

Искусство и религия

Лидия Яковлевна, вы часто повторяете «1990-е и 2000-е годы». Это для вас, как и для многих, видимо, некий рубеж. Вы родились в стране советской. Где были определенные понятия, определенная, даже, назовем это так, религия, был какой-то свод правил, какой-то кодекс строителя коммунизма и так далее. И потом так сложилась жизнь, вы пришли в храм…
Это и было, наверно, где-то в 1990-х… Вы знаете, защищала диплом я в университете по теме «Древнегреческий классический рельеф V века до нашей эры». Причем не просто рельеф, а вотивный рельеф.

Что такое «вотивный рельеф»?
Это то, что имеет прямое отношение уже к религиозной направленности. То есть оставляют люди в Древней Греции огороженный участок земли. На нем находится храм или изображение бога, скажем, Асклепия – бога медицины. И если болит нога, рука, глаз, нос и так далее, туда приносят керамические или из другого материала выполненные части тела и оставляют там. При этом дается своего рода обет в виде какой-то потом оплаты. Таких вот, чтобы явно и точно, молитв там не было. В тех источниках, которые я смотрела, в литературе я не встречала, чтобы это была стройная молитва, но, видимо, все-таки какие-то обращения такого характера были. Ну, а я такую работу написала, и я хотела продолжать заниматься этой темой и именно в этом направлении работать. Но направление или назначение, тогда же не выпускали без назначения, мы должны три года были отработать. У меня было назначение в Музей искусств народов Востока. Хороший музей, там я тоже нашла свой материал… Но в силу семейных обстоятельств пришлось изменить профиль своих занятий. Мне предложили работать в Художественном фонде, заниматься народным искусством. Вот я туда и перешла, хотя это совершенно разные, можно сказать, сферы деятельности, но так вот получилось.

Как вы относитесь к советскому искусству, имеет ли право такой термин на существование, правомерно ли вообще говорить «советское искусство, социалистический реализм»?
Период существования советской власти довольно продолжительный, с 1917 по 1991 год – это советская страна. Этот термин употребим как обобщающее понятие, Действительно, эта терминология уже, наверно, укоренилась и в истории так и останется, если только какие-нибудь новые термины не будут использованы. Так вот, в этот период от одной революции до другой было все-таки искусство. Существует несколько периодов, которые мы вполне можем самостоятельно рассматривать. С 1917 по 1932-й можно рассматривать как самостоятельный период, период очень сложный, во главе с идеями Пролеткульта и многих-многих образований, которые, может быть, даже генеалогически восходят к концу XIX века, когда началось создание разных группировок, объединений – «Ослиный хвост», «Бубновый валет», «Бело-голубая роза» и так далее…
С 1930-х годов и где-то до 1980-х, может быть, этот период даже тенденциозно оценивался как декадентство, общий декаданс. Но потом все-таки появилась дифференцированная оценка каждого объединения. Охотно, кстати сказать, искусствоведы этими вопросами занимались, особенно в 1980–1990-х годах. Потом следующий период, это когда документы правительственные были направлены, и в этих документах отражался строгий подход к неразберихе в искусстве того времени. Художникам-то хорошо было, свободно, но государству все-таки нужно было заниматься, следить, какую-то цензуру вводить. Поэтому был создан Союз художников. Хотя это было творческое объединение, и оно не является государственной организацией, но тем не менее там иерархия позволяла что-то контролировать, какую-то упорядоченность вводить. Среди искусствоведов и не только в официальных ответах, может быть, в эстетике советского периода прозвучал термин «вульгарная социология». Продолжался этот период где-то до предвоенных лет, примерно до 1941 года.
На художников возлагалась серьезная задача. Один из типов визуального творчества состоял в том, чтобы наглядностью внушать людям, что советская жизнь – качественная, такая настоящая, подлинная, что люди свободны. И все это можно было передавать средствами плаката, например.
Знаете, что, например, в 1920-х годах в Петрограде такой был художник Альфа. Он предложил проект, чтобы 200 или больше метров кумача были использованы для украшения Дворцовой площади, то есть придали ей новый вид, современный, советский.
Введено еще было такое понятие, как «советская пропаганда» – агитационный фарфор, например. Такие понятия вошли тогда в жизнь. Поэтому, опираясь на то, что была задана такая тема, нужно было находить современные средства пропаганды новой социалистической жизни, но через искусство. Но, наверное, это правильно, потому что, когда у нас сейчас идет пропаганда через массовую культуру, это у многих вызывает обратные чувства.
В 1940-е, в годы войны, мы видим отражение этой тяжелой эпохи в самом изобразительном искусстве, видим эти тяжелые годы. Художникам тоже жилось трудно. Не было отопления, дома были деревянные. И нужно было выходить из положения, как-то обогреваться.

Я все же пытаюсь понять, как сопрягается, допустим, приверженность советским идеям справедливости, каждому по труду и так далее, с религиозной догматикой?
Но это же дело индивидуальное… Могу сказать лишь, что в советское время, особенно на нашем факультете, на историческом, некоторые вступали в партию примерно со второго-третьего курса. А некоторые пришли даже уже людьми партийными. Меня это дело не интересовало, да и вообще искусствоведы индифферентно относились ко всяким политическим делам. Но я знаю, что еще наше время было временем энтузиазма. В 1960–1970-х годах в учебных заведениях, поскольку мы очно учились, никаких таких не было фокусов, как сейчас, – заочное обучение или какое-то дистанционное и так далее.
Мы учились нормально, и когда тебе интересен предмет, ты всецело посвящаешь этому свое время, ходишь по библиотекам, сдаешь курсовые работы. А когда окончила и начала работать в Художественном фонде, здесь такая была головная организация – Художественный фонд и Союз художников, они в таком симбиозе существовали, по всей России – я именно в таком российском союзе работала, там работают люди, которые связаны с народными мастерами. А это – большая территория, большая ответственность. Те инспекторы-искусствоведы, которые на местах находились, работали, связывались с мастерами, получали от них изделия. Это все должно было быть честно. Не так, как в дореволюционное время перекупщики были. Наработает мастер какое-то количество вещей, приходит перекупщик, говорит, ты мне отдавай, я тебе вот за это столько-то даю, без расценок, без всего. Это было полное безобразие, с моей точки зрения.
Можно было настолько занизить цены, обесценить труд мастера, что мастеру ничего не оставалось. Только налог платить, еще как-то. Хотя ремесло это – очень сложная область. И ремесло заложено, по сути дела, в любом виде искусства. Если ремесленными навыками не владеет, скажем, художник, он не знает техники. Живописцы, например, знают технику через материалы. Они видят, как ведут себя краски, причем это устанавливалось еще примерно с XIV–XV веков – эпоха Возрождения в Италии, эпоха Возрождения северная в Европе, и это все прослеживается, без этого ничего художник написать не может. А сейчас какая-то халтура, нас обманывают, всякие инсталляции нам показывают, потому что люди не владеют ни ремеслом, ни техникой, ничего этого нет. Тем более народные мастера. Они по своей природе люди доверчивые, люди честные. Как раз в них вот эта вот религиозность проявлялась несмотря ни на что.
Мы как-то ездили с одним телевизионщиком в 1976 году в Нижегородскую область, и довольно далеко, за Арзамас. В марте дело было, холодно, а я одета была не тепло, потому что не рассчитывала – в Москве всегда теплее. Тогда только на автобусе можно было проехать. Автобус «ПАЗик», совсем неотапливаемый, двери почти нараспашку. Я там совершенно замерзла, и только народный мастер, к которому мы приезжали, он нас везде там провожал, представлял, знакомил, говорит: «А я вот бутылку водки взял с собой». Он говорит, ну – выпей, половинку рюмки, налил мне, я как-то согрелась. Ну, потом еще в гостинице отогрелась. А так-то вообще не знаю, что было бы. То есть смешной эпизод, но в то же время и показательный…
А еще как-то раз мы приехали в Болдино, пушкинские места, а там рядом был центр гончарный, мы, собственно, в него и устремились. Там мы познакомились с замечательным гончаром, посмотрели, где он работает, в каких условиях, вот это, то что называется кустарное дело, которое еще до революции называлось кустарным. Это было очень скромно, в сарае, причем сарай дырявый, где у него гончарный круг, он все время с этой глиной, наверняка ревматизмом болел. И потом мы прошлись по самому Болдину, где-то вечером у нас время было. Зашли в дом, пришли женщины. Мы в один дом зашли, в другой зашли, тоже даже не было у нас плана определенного, адресов никаких не было. Пришли женщины, они нам рассказали, что они в не постное время исполняют в ансамбле в местном народные песни, как это вообще было принято в 1970-х годах, еще эти ансамбли существовали в Белгородской области, во Владимирской, можно было с ними переговорить, пообщаться, теплые такие были отношения. А тогда был пост Великий. Но я ничего о посте не знала, для меня это была даже новость. А этот журналист сказал: «А вы не могли бы сейчас исполнить песню?» Женщины помолчали, а потом говорят: «Как же во время поста, как можно петь?!» Он очень долго настаивал, а они все-таки не согласились. Вот такая, можно сказать, преданность религиозным их представлениям, она, конечно, меня очень удивила, как это так люди держатся, несмотря ни на что. Потом они рассказали, что лет пять назад у них снесли храм. А мы тогда и шукшинские рассказы читали, как все это происходило, то есть это была не какая-то такая история литературная, а она была рядом.
Мы там побывали, а когда обратно возвращались, уже потеплело. И так вот каждый раз. Еще мы попали в дом старичка, который сидел и глядел на огонь. Горит печка у него, наверно, голландка, тепло, дверца открыта у печки, и он сидит греется. И в то же время смотрит на огонь и поскольку у него такой уже возраст, он думает и что одинокий, и о своем уходе, наверно, что-то вот такое меланхоличное. Мы поговорили, пообщались, поинтересовались, а чем же он занимался. Он принес картины. Спросили, а сейчас вы это делаете, он сказал, я не делаю этого, потому что я себя уже плохо чувствую, хотите я вам сказку расскажу? Он какую-то сказку рассказывает, я сейчас, конечно, уже не помню. То есть вот этот дух, он был.

Как-то вас коснулся тот дух, да?
Понятно, что люди жили такими устойчивыми представлениями, у них был уклад определенный, и в этом, наверно, и заключено то самое важное и главное условие, когда люди могут сохранить веру, могут сохранить свою идентичность. О чем мы сейчас, может быть, говорим теоретически, но на самом деле мы этим не обладаем уже.

Московское краеведение

В каком году вы окончательно пришли в церковь?
Когда я, наверно, в газету пошла работать. Но я там даже не предпринимала каких-то усилий. Один из работников нашей газеты «Русский вестник» Лидия Михайловна Городницкая была старостой Крестовоздвиженского храма на Девичьем поле. Она уверенно работала в газете и в то же время возглавляла приход, иногда меня приглашала. Хотя, конечно, это была совсем неподъемная работа по тем временам. Вот я вспоминаю, как выглядел храм внутри. Там было много перегородок разных, потому что все пространство было разделено поэтажно. Вообще, что в этом храме находилось – это тоже история – история Москвы нашей, нашего города, такое краеведение, очень даже небесполезное для нас, потому что там находились какие-то службы известного шелкового предприятия «Красная роза», на котором замечательные ткани изготавливались. Ну, и вот им пришлось освобождать помещение, потому что в 1990-х годах как раз шел возврат церквей, которые уцелели, зданий церковных самой Церкви. Они там долго этим занимались, разбирали эти этажи. Я присоединилась уже после того, как они основном работу выполнили. Такое интересное пространство, огромный храм, в котором венчался, кстати сказать, Чехов.
Еще у нас знакомый был в Донском монастыре, знакомый с нашим митрополитом Тихоном Шевкуновым, когда тот был иеромонахом Донского монастыря. Этим знакомым, он тоже художник, мы так соблазнились из-за того, что он был такого кукольного вида, такой хорошенький, привлекательный и чего-то нам рассказывал про храмы и что надо ходить в церковь. Так, конечно, смотришь на это на все – ну да, хорошо бы, а на самом деле – зачем ходить, и убедительно ли это звучит из уст человека, который так кукольно выглядит: жабо, еще что-то. Но потом все-таки любопытство взяло верх, или еще что-то, наверно.

У вас с Григорием Викторовичем одновременно процесс воцерковления происходил?
Я даже не знаю, он был крещеный или нет. Когда я выходила замуж, то не задавала ему такой вопрос – крещеный он или нет. Но со временем выяснилось, он тоже задумался: может быть, я и не крещеный. Но есть такой чин «аще не крещен».

В каком году его крестили?
Наверно, в 2006-м, я думаю. Он болел, да и сейчас болеет.

Машу вы крестили в детстве?
Машу крестили, когда ей еще года не было.

Лидия Яковлевна, расскажите, пожалуйста, как вы оказались в Благовещенском храме, как познакомились с отцом Владимиром?
Я пришла сначала в церковь Митрофана Воронежского. И, конечно, мне понравился храм очень, но он был переполнен, это был 1991–1992 год, наверно. Я часто ходила мимо Благовещенского храма через Петровский парк. Ходила и думала: надо же, такой красивый храм стоит, и непонятно, что там внутри. Говорили, что овощехранилище или что-то в этом роде. А в 1992 году там начались службы. И тоже он был переполнен. Так что мы и в Митрофана Воронежского, и сюда стали ходить. Но было очень трудно, мне лично очень трудно. Новоначальным, неофитам очень трудно в храме находиться. Это просто на словах: вот ‒ взял да и пришел в церковь, ничего особенного. А на самом деле – долгая служба, Всенощная вообще кажется бесконечной. Я уже стою на коленях, меня уже тошнит, спину ломит, ноги горят огнем… Поэтому я с сочувствием отношусь к тем людям, которые приходят в церковь лет в семьдесят, это, мне кажется, очень трудный опыт.

Известно, что Григорий Викторович расписывал храм в Рождественском монастыре…
У нас умер художник, мы были там на отпевании. А монастырь тогда только восстанавливался, это был 1993 год. И как-то так священник понравился, что-то он такое про Екатерину II сказал интересное. Решающий момент был такой: ни в Митрофана Воронежского, ни в Благовещенском в день, если ночная служба на Рождество, уже не исповедовали вечером, а исповедовали только утром, а вот утром я не успела. И вот я позвонила в этот монастырь и спросила, можно ли вечером исповедаться и причаститься. Они говорят – да, у нас исповедуют. Ну и все – я туда поехала, в монастырь, и с тех пор начались мои связи с этим монастырем. Монастырь, это, конечно, особое такое место, красивые девушки, молодые – инокини или послушницы, что-то обнадеживающее, вдохновляющее. Там икон много маленьких продавалось, дешевенькие такие иконочки, стала их покупать. Какие-то книги приобретала, молитвословы, поначалу же много всего этого покупаешь, чтобы как-то войти, почувствовать.
Мы стали ходить туда на ночные богослужения, все нам нравилось, все было хорошо. Но потом там начались какие-то перемещения, священники оттуда ушли, не все, конечно, сразу, но куда-то перемещались. После монастыря я ходила вначале на Поклонную гору, в новый храм Георгия Победоносца. Церетели там рельефы свои развесил. С точки зрения искусства для меня это все было небесполезно, потому что смотришь, как оформляется храм, как оформляется интерьер. Там же предполагалось какое-то памятное место организовать в связи с событиями 1812 года, потому что там и арка стоит, та арка, которая стояла у Белорусского вокзала. Эти все исторические моменты, этот краеведческий момент, он мне понятен и интересен. Кроме того, в то время (1996 год – прим. ред.) это был единственный храм Георгия Победоносца, где служил Патриарх. Еще восстанавливался храм Георгия Победоносца у здания ЦК ВЛКСМ на Китай-городе. Он называется храм Георгия Победоносца в Лучниках. Там служит батюшка Алексей Казанчев, бывший солист ансамбля «Голубые гитары». Это все первая плеяда священников, которым отец Димитрий Смирнов помог обрести сан. Ну и вообще он как-то их опекал, у меня даже есть фотография, где он с ними сфотографирован.
А потом мы спустились несколько ниже и стали ходить в храм Архангела Гавриила, который расположен близко к Поклонной горе, на Кутузовском проспекте, сразу за музеем-панорамой «Бородинская битва». Такое хорошее здание в неороманском стиле, для часовни достаточно большой храм, больше, наверно, даже нашего.

Лидия Яковлевна, такое вот путешествие по Москве, по храмам… Почему?
Потому что есть такое у христианина: если батюшку, у которого ты исповедуешься, перемещают, ты идешь вслед за ним. Потому что понимание возникает между прихожанином и батюшкой. Я хотела, конечно, к отцу Алексею Казанчеву, мы даже помогали этот храм немножко приводить в порядок, приходили по субботам и воскресеньям, участвовали в разборке, уборке. Но как-то вот не сложилось… Знаете, это время такого исследования, если хотите.

Поиска…
Исследования. Потому что ты не просто ищешь… Когда много храмов открывается, они интересуют тебя. То есть это момент совершенно новый, открытие для себя. Может быть, да, есть такой момент чисто светского понимания христианской общинной жизни, не знаю.

А после храма Георгия Победоносца в Старых Лучниках куда вы направились?

Скорее всего, здесь у нас уже создавался приход храма преподобного Андрея Рублева, и хотя бы гипотетически должна была быть построена церковь.

Как бы нам храм построить…

Давайте вернемся к объединению «Русская живопись»? которое, как вы говорите, стояло у истоков возникновения нашего храма.

В 1997 году была открыта знаковая выставка в ЦДХ на Крымском валу. Это то, что сейчас закрыто для нас, для художников. Стало все Третьяковкой. А тогда еще это был наш Дом художника. Конечно, платные там были услуги. Тем не менее художники пользовались, ходили, собирались, обменивались мнениями: понравилось – не понравилось… И вот после этой выставки был банкет, застолье, и художники сказали: как бы нам храм построить. Это было такое общее мнение. Возглавили потом это движение Горский и Стекольщиков. Ну и завертелось. Академики составили письмо Патриарху, Патриарх подписал, даже какое-то напутствие там сделал. А потом это письмо поступило в Московский департамент по строительству храмов, тогда еще не было этого «Проекта 200», и на него была наложена отрицательная резолюция: никогда, и ни за что. Батурина за всем за этим.
Почему и я тоже как-то проявила активность и именно этим вопросом стала заниматься? Может быть, я и дальше продолжала бы путешествовать по Москве… Но тут уже принципиальный вопрос, касающийся Городка художников, Масловки.

А как получилось, что вы стали старостой?
Всем известно, как долго строился храм, как долго мы не могли получить землю, как долго шло согласование различных документов в самых разных инстанциях. На это ушли годы. Руководил всеми этими вопросами Андрей Петрович Горский. Он каждый день говорил, когда с ним встречаешься: всё, я завтра иду к Лужкову, нам землю отдают. Никто нам не собирался эту землю отдавать. А у него была такая иллюзия, что все будет замечательно. И в какой-то момент он, видимо, понял, или кто-то ему подсказал, что прихода-то нет, что надо для начала приход создать. Он сказал: да, давайте будем создавать приход. По сути дела, все, кто сейчас в приходе состоят, я имею в виду художники, это все его кандидатуры, в том числе и моя. Мне об этом сообщили за два часа до собрания, которое должно было состояться, что приедет благочинный, батюшка часто об этом вспоминает…

Очень красочно батюшка рассказывает, как Горский потрясал своим костылем на благочинного нашего…
Я этот момент тоже помню очень хорошо. Примерно за два часа до собрания позвонил мне сын Андрей Петровича, Коля Чернышев-Горский, и говорит: «Слушай, ты будешь старостой». А до этого у нас был лишь весьма абстрактный разговор, что надо строительству храма помогать и все такое. Ну, пришли мы на собрание, батюшка отец Дмитрий, кажется, присутствовал, точно уже не помню. Он хотел, чтобы старостой был Коля Бутко (художник Николай Петрович Бутко – прим. ред.), мастерская у него в первом доме. А Бутко отказался. Приехал благочинный, очень настороженно себя вел, некомфортно ему было. Он первый раз нас видел, и мы его первый раз, ну не было такой открытости. И мне нужно было сказать, согласна я или не согласна. Я думаю, если скажу, что не согласна, вот как Бутко отказался, какое у благочинного вообще будет представление о художниках. Собралась большая группа художников, и они ни о чем не договорились, ничего не подготовили, полный разброд и еще какие-то в адрес самого благочинного отпускаются замечания резкие. Ну, какое у него будет впечатление о нас. И я решила, что надо соглашаться. Ну я и согласилась. Конечно, это каторга, на самом деле, когда ничего не знаешь, вот просто с чистого листа. Чтобы оформить протокол, у меня ушло несколько месяцев. Как вспомню, как я ходила ранним утром, какие-то очереди выстаивала, чтобы получить документацию для оформления статуса юридического лица. Это было нечто! Хорошо, что отец Владимир Диваков такой интеллигентный, как-то с пониманием отнесся. Принесла ему в очередной раз экземпляр исправленного протокола, там он еще, конечно, нашел ошибки, но подписал его, и тогда уже как-то у меня что-то подвинулось. Потом надо было идти к отцу Александру Абрамову. Это невероятно строгая проверка, буквально каждая буква проверяется, он же был председателем ревизионной комиссии при Патриархе. Ой, это было нечто. Я боялась всего. Боялась приехать лишний раз в Патриархию, с кем-то встретиться, но хорошо, что там были люди из обслуживающего, скажем, слоя, отзывчивые такие. Я не хочу сказать, что все остальные… Просто облеченные властью по-другому как-то на все реагировали. Иногда строго, иногда с пониманием.

То есть уже около двадцати лет вы эту лямку тянете?
Ну да, около того, с 2003 года. Сейчас уже много помощников. Тогда-то вообще иногда обратиться было не к кому. Ну, батюшка пришел, у него, конечно много знакомых людей – толковых, профессионалов – по бухгалтерии и всем этим сложным выкладкам, это уже какое-то было облегчение. Потом сложность заключалась в том, чтобы получить землю. Поскольку земля-то нам не принадлежала, она принадлежала городу. Хорошо, они приостановили вопрос с реновацией, но землю-то все равно не отдавали. Мы столько отказов получили!
Но потом, уже в 2006 или 2007 году у нас появился помощник диакон Григорий Кириков, он мне всегда помогал, консультировал, требовал определенную документацию, чтобы очередной выезд сделать, власти московские обеспечить нашими просьбами, документами. Много раз мы с ним это делали, он сам имел контакты, хорошие, надежные контакты с различными структурами в Правительстве Москвы, и ему в конце концов удалось сделать обмен землей. Я сама ездила, выискивала, неужели клочка земли нет в нашем районе – все застроено, то гаражами, то еще чем-то, все-все было забито. И тут вдруг обнаружился участок 0,4 гектара в районе Аэропорта-Сокола. Мы этот участок получили, но все-таки Департамент природопользования продолжал упираться. Но потом ушел Лужков произошла смена начальства в департаменте, новое руководство не сразу сориентировалось, и как раз в этот момент удалось все оформить. Потому что, не имея участка замены, мы бы здесь ничего не построили.

А чей был участок, который вы нашли, на Часовой?
Ничей, он был свободен, он никому не принадлежал, он просто был… там есть какие-то земли в Москве, в московском Правительстве, которые являются резервными, вот он был резервным. И вот тогда у нас что-то сдвинулось. И отец Григорий с нами работал, наверно, больше года, причем был очень разочарован, он считал, что строительство могло начинаться уже в 2007 или 2008 году. Но бесконечные согласования в разных инстанциях тормозили процесс. И вот наконец мы вплотную приблизились к получению разрешения на строительство.

Лидия Яковлевна, храм наш стоит уже несколько лет, и он совершенно изменился и внутренне, и даже внешне, и такая территория, а вы как себя здесь ощущаете – свое место в этом храме…
Никак не ощущаю. Чем ниже находишься, тем лучше. Совсем даже я себя не считаю какой-то значимой фигурой. Просто – меньше всего обращать на себя внимание, вот и все. А так – ну, чего могу там, по силам, потому что я – работающий человек, мне нужно совмещать работы. И я даже неудобный, можно сказать, для прихода человек.

Почему вы так считаете?
Хорошо, когда удобный человек, – он свободен, в любое время позвонили – он пришел и что-то делает. А у меня же нет такой возможности. В колледже свой директор есть и свои требования, причем постоянно усугубляется все.

Искусствоведческое…

Лидия Яковлевна, просто для информации, где вы работаете?
Я работаю в художественном колледже, бывшее Московское художественно-промышленное училище имени Михаила Ивановича Калинина, МХТУ имени Калинина. В 1938 году нам дали такое наименование, оно просуществовало до 1991 года. Создано в 1920 году, называлось «Кустарный техникум», так скромно, но на самом деле за этим стояла очень длинная история, хорошие, знаменитые люди стояли. Например, брат родной Саввы Морозова, Сергей Тимофеевич Морозов. Савва Тимофеевич тоже имел свои склонности, наклонности, симпатии, антипатии. Ну, а Сергей Тимофеевич он как государственный человек мыслил широко, он помогал, например, художникам, Левитану тому же помогал. Мастерские организовывал. И не только народному искусству помогал. А Кустарный музей, который он открыл на свои средства, все на его средства делалось, вначале временное было помещение, в котором склад музея находился, а потом музей переехал в построенное им здание в Леонтьевском переулке, бывшая улица Станиславского. То есть просто в самом Центре находился. Теперь мы находимся у Савеловского вокзала. Представляете, что происходит? Люди за географией этой особенно не следят, а ведь это очень важно. Одно дело, когда Строгановское училище находилась на Рождественке, в самом центре, и это было красивое здание и особое отношение было к учебному заведению. Точно также и к нашему учебному заведению относились тоже с большим уважением и пониманием.
Вот так.

Спасибо большое, Лидия Яковлевна, спасибо, что уделили нам время свое драгоценное!